Тема: Рассказы о прекрасном

А.П.Чехов.

Красавицы







Помню, будучи еще гимназистом V или VI класса, я ехал с дедушкой из
села Большой Крепкой, Донской области, в Ростов-на-Дону. День был
августовский, знойный, томительно-скучный. От жара и сухого, горячего
воздуха, гнавшего нам навстречу облака пыли, слипались глаза, сохло во рту;
не хотелось ни глядеть, ни говорить, ни думать, и, когда дремавший возница,
хохол Карпо, замахиваясь на лошадь, хлестал меня кнутом по фуражке, я не
протестовал, не издавал ни звука и только, очнувшись от полусна, уныло и
кротко поглядывал вдаль: не видать ли сквозь пыль деревни? Кормить лошадей
останавливались мы в большом армянском селе Бахчи-Салах у знакомого дедушки
богатого армянина. Никогда в жизни я не видел ничего карикатурнее этого
армянина. Представьте себе маленькую, стриженую головку с густыми низко
нависшими бровями, с птичьим носом, с длинными седыми усами и с широким
ртом, из которого торчит длинный черешневый чубук; головка эта неумело
приклеена к тощему, горбатому туловищу, одетому в фантастический костюм: в
куцую красную куртку и в широкие ярко-голубые шаровары; ходила эта фигура,
расставя ноги и шаркая туфлями, говорила, не вынимая изо рта чубука, а
держала себя с чисто армянским достоинством: не улыбалась, не пучила глаза и
старалась обращать на своих гостей как можно меньше внимания.
В комнатах армянина не было ни ветра, ни пыли, но было так же
неприятно, душно и скучно, как в степи и по дороге. Помню, запыленный и
изморенный зноем, сидел я в углу на зеленом сундуке. Некрашенные деревянные
стены, мебель и наохренные полы издавали запах сухого дерева, прижженного
солнцем. Куда ни взглянешь, всюду мухи, мухи, мухи... Дедушка и армянин
вполголоса говорили о попасе, о толоке, об овцах... Я знал, что самовар
будут ставить целый час, что дедушка будет пить чай не менее часа и потом
заляжет спать часа на два, на три, что у меня четверть дня уйдет на
ожидание, после которого опять жара, пыль, тряские дроги. Я слушал
бормотанье двух голосов, и мне начинало казаться, что армянина, шкап с
посудой, мух, окна, в которые бьет горячее солнце, я вижу давно-давно и
перестану их видеть в очень далеком будущем, и мною овладевала ненависть к
степи, к солнцу, к мухам...
Хохлушка в платке внесла поднос с посудой, потом самовар. Армянин не
спеша вышел в сени и крикнул:
- Машя! Ступай наливай чай! Где ты? Машя!
Послышались торопливые шаги, и в комнату вошла девушка лет шестнадцати,
в простом ситцевом платье и в белом платочке. Моя посуду и наливая чай, она
стояла ко мне спиной, и я заметил только, что она была тонка в талии, боса и
что маленькие голые пятки прикрывались низко опущенными панталонами.
Хозяин пригласил меня пить чай. Садясь за стол, я взглянул в лицо
девушки, подававшей мне стакан, и вдруг почувствовал, что точно ветер
пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и
пылью. Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие
когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла
красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию.
Я готов клясться, что Маша, или, как звал отец, Машя, была настоящая
красавица, но доказать этого не умею. Иногда бывает, что облака в беспорядке
толпятся на горизонте, и солнце, прячась за них, красит их и небо во
всевозможные цвета: в багряный, оранжевый, золотой, лиловый, грязно-розовый;
одно облачко похоже на монаха, другое на рыбу, третье на турка в чалме.
Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стеклах
господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях;
далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток... И
подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и
гуляющие господа - все глядят на закат и все до одного находят, что он
страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота.
Не я один находил, что армяночка красива. Мой дедушка,
восьмидесятилетний старик, человек крутой, равнодушный к женщинам и красотам
природы, целую минуту ласково глядел на Машу и спросил:
- Это ваша дочка, Авет Назарыч?
- Дочка. Это дочка...- ответил хозяин.
- Хорошая барышня,- похвалил дедушка.
Красоту армяночки художник назвал бы классической и строгой. Это была
именно та красота, созерцание которой, бог весть откуда, вселяет в вас
уверенность, что вы видите черты правильные, что волосы, глаза, нос, рот,
шея, грудь и все движения молодого тела слились вместе в один цельный,
гармонический аккорд, в котором природа не ошиблась ни на одну малейшую
черту; вам кажется почему-то, что у идеально красивой женщины должен быть
именно такой нос, как у Маши, прямой и с небольшой горбинкой, такие большие
темные глаза, такие же длинные ресницы, такой же томный взгляд, что ее
черные кудрявые волосы и брови так же идут к нежному, белому цвету лба и
щек, как зеленый камыш к тихой речке; белая шея Маши и ее молодая грудь
слабо развиты, но, чтобы суметь изваять их, вам кажется, нужно обладать
громадным творческим талантом. Глядите вы, и мало-помалу вам приходит
желание сказать Маше что-нибудь необыкновенно приятное, искреннее, красивое,
такое же красивое, как она сама.
Сначала мне было обидно и стыдно, что Машя не обращает на меня никакого
внимания и смотрит все время вниз; какой-то особый воздух, казалось мне,
счастливый и гордый, отделял ее от меня и ревниво заслонял от моих взглядов.
Это оттого,- думал я,- что я весь в пыли, загорел, и оттого, что я еще
мальчик".
Но потом я мало0помалу забыл о себе самом и весь отдался ощущению
красоты. Я уж не помнил о степной скуке, о пыли, не слышал жужжанья мух, не
понимал вкуса чая и только чувствовал, что через стол от меня стоит красивая
девушка.
Ощущал я красоту как-то странно. Не желания, не восторг и не
наслаждение возбуждала во мне Маша, а тяжелую, хотя и приятную, грусть. Эта
грусть была неопределенная, смутная, как сон. Почему-то мне было жаль и
себя, и дедушки, и армянина, и самой армяночки, и было во мне такое чувство,
как будто мы все четверо потеряли что-то важное и нужное для жизни, чего уж
больше никогда не найдем. Дедушка тоже сгрустнул. Он уж не говорил о толоке
и об овцах, а молчал и задумчиво поглядывал на Машу.
После чаю дедушка лег спать, а я вышел из дому и сел на крылечке. Дом,
как и все дома в Бахчи-Салах, стоял на припеке; не было ни деревьев, ни
навесов, ни теней. Большой двор армянина, поросший лебедой и калачиком,
несмотря на сильный зной, был оживлен и полон веселья. За одним из невысоких
плетней, там и сям пересекавших большой двор, происходила молотьба. Вокруг
столба, вбитого в самую середку гумна, запряженные в ряд и образуя один
длинный радиус, бегали двенадцать лошадей. Возле ходил хохол в длинной
жилетке и в широких шароварах, хлопал бичом и кричал таким тоном, как будто
хотел подразнить лошадей и похвастать своею властью над ними:
- А-а-а, окаянные! А-а-а... нету на вас холеры! Боитесь?
Лошади, гнедые, белые и пегие, не понимая, зачем это заставляют их
кружить на одном месте и мять пшеничную солому, бегали неохотно, точно через
силу, и обиженно помахивая хвостами. Из-под копыт ветер поднимал целые
облака золотистой половы и уносил ее далеко через плетень. Около высоких
свежих скирд копошились бабы с граблями и двигались арбы, а за скирдами, в
другом дворе, бегала вокруг столба другая дюжина таких же лошадей и такой же
хохол хлопал бичом и насмехался над лошадями.
Ступени, на которых я сидел, были горячи; на жидких перильцах и на
оконных рамах кое-где выступил от жары древесный клей; под ступеньками и под
ставнями в полосках тени жались друг к другу красные козявки. Солнце пекло
мне и в голову, и в грудь, и в спину, но я не замечал этого и только
чувствовал, как сзади меня в сенях и в комнатах стучали по дощатому полу
босые ноги. Убрав чайную посуду, Машя пробежала по ступеням, пахнув на меня
ветром, и, как птица, полетела к небольшой, закопченной пристройке, должно
быть кухне, откуда шел запах жареной баранины и слышался сердитый армянский
говор. Она исчезла в темной двери, и вместо ее на пороге показалась старая,
сгорбленная армянка с красным лицом и в зеленых шароварах. Старуха сердилась
и кого-то бранила. Скоро на пороге показалась Машя, покрасневшая от
кухонного жара и с большим черным хлебом на плече; красиво изгибаясь под
тяжестью хлеба, она побежала через двор к гумну, шмыгнула через плетень и,
окунувшись в облако золотистой половы, скрылась за арбами. Хохол,
подгонявший лошадей, опустил бич, умолк и минуту молча глядел в сторону арб,
потом, когда армяночка опять мелькнула около лошадей и перескочила через
плетень, он проводил ее глазами и крикнул на лошадей таким тоном, как будто
был очень огорчен:
- А, чтоб вам пропасть, нечистая сила!
И все время потом слышал я не переставая шаги ее босых ног и видел, как
она с серьезным, озабоченным лицом носилась по двору. Пробегала она то по
ступеням, обдавая меня ветром, то в кухню, то на гумно, то за ворота, и я
едва успевал поворачивать голову, чтобы следить за нею.
И чем чаще она со всей красотой мелькала у меня перед глазами, тем
сильнее становилась моя грусть. Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно
провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако половы бегала к
арбам. Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка
не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно чувствовал
я, что ее редкая красота случайна, не нужна и, как все на земле, не
долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое
возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, бог знает!
Три часа ожидания прошли незаметно. Мне казалось, не успел я
наглядеться на Машу, как Карпо съездил к реке, выкупал лошадь и уж стал
запрягать. Мокрая лошадь фыркала от удовольствия и стучала копытами по
оглоблям. Карпо кричал на нее "наза-ад"! Проснулся дедушка. Машя со скрипом
отворила нам ворота, мы сели на дроги и выехали со двора. Ехали мы иолча,
точно сердились друг на друга.
Когда часа через два или три вдали показались Ростов и Нахичевань,
Карпо, все время молчавший, быстро оглянулся и сказал:
- А славная у армяшки девка!
И хлестнул по лошади.


II



В другой раз, будучи уже студентом, ехал я по железной дороге на юг.
Был май. На одной из станций, кажется между Белгородом и Харьковом, вышел я
из вагона прогуляться по платформе.
На станционный садик, на платформу и на поле легла уже вечерняя тень;
вокзал заслонял собою закат, но по самым верхним клубам дыма, выходившего из
паровоза и окрашенного в нежный розовый цвет, видно было, что солнце еще не
совсем спряталось.
Прохаживаясь по платформе, я заметил, что большинство гулявших
пассажиров ходило и стояло только около одного вагона второго класса, и с
таким выражением, ка5к будто в этом вагоне сидел какой-нибудь знаменитый
человек. Среди любопытных, которых я встретил около этого вагона, между
прочим находился и мой спутник, артиллерийский офицер, малый умный, теплый и
симпатичный, как все, с кем мы знакомимся в дороге случайно и ненадолго.
- Что вы тут смотрите?- спросил я.
Он ничего не ответил и только указал мне глазами на одну женскую
фигуру. Это была еще молодая девушка, лет семнадцати - восемнадцати, одетая
в русский костюм, с непокрытой головой и с мантилькой, небрежно наброшенной
на одно плечо, не пассажирка, а, должно быть, дочь или сестра начальника
станции. Она стояла около вагонного окна и разговаривала с какой-то пожилой
пассажиркой. Прежде чем я успел дать себе отчет в том, что я вижу, мною
вдруг овладело чувство, какое я испытал когда-то в армянской деревне.
Девушка была замечательная красавица, и в этом не сомневались ни я и ни
те, кто вместе со мной смотрел на нее.
Если, как принято, описывать ее наружность по частям, то действительно
прекрасного в нее были одни только белокурые, волнистые, густые волосы,
распущенные и перевязанные на голове черной ленточкой, все же остальное было
или неправильно, или же очень обыкновенно. От особой ли манеры кокетничать,
или от близорукости, глаза ее были прищурены, нос был нерешительно вздернут,
рот мал, профиль слабо и вяло очерчен, плечи узки не по летам, но тем не
менее девушка производила впечатление настоящей красавицы, и, глядя на нее,
я мог убедиться, что русскому лицу для того, чтобы казаться прекрасным, нет
надобности в строгой правильности черт, мало того, даже если бы девушке
вместо ее вздернутого носа поставили другой, правильный и пластически
непогрешимый, как у армяночки, то, кажется, от этого лицо ее утеряло бы всю
свою прелесть.
Стоя у окна и разговаривая, девушка, пожимаясь от вечерней сырости, то
и дело оглядывалась на нас, то подбоченивалась, то поднимала к голове руки,
чтобы поправить волосы, говорила, смеялась, изображала на своем лице то
удивление, то ужас, и я не помню того мгновения, когда бы ее тело и лицо
находились в покое. Весь секрет и волшебство ее красоты заключались именно в
этих мелких, бесконечно изящных движениях, в улыбке, в игре лица, в быстрых
взглядах на нас, в сочетании тонкой грации этих движений с молодостью,
свежестью, с чистотою души, звучавшею в смехе и в голосе, и стою слабостью,
которую мы так любим в детях, в птицах, в молодых оленях, в молодых
деревьях.
Это была красота мотыльковая, к которой так идут вальс, порханье по
саду, смех, веселье и которое не вяжется с серьезной мыслью, печалью и
покоем; и, кажется, стоит только пробежать по платформе хорошему ветру или
пойти дождю, чтобы хрупкое тело вдруг поблекло и капризная красота
осыпалась, как цветочная пыль.
- Тэк-с...- пробормотал со вздохом офицер, когда мы после второго
звонка направились к своему вагону.
А что значило это "тэк-с", не берусь судить.
Быть может, ему было грустно и не хотелось уходить от красавицы и
весеннего вечера в душный вагон, или, быть может, ему, как и мне, было
безотчетно жаль и красавицы, и себя, и меня, и всех пассажиров, которые вяло
и нехотя брели к своим вагонам. Проходя мимо станционного окна, за которым
около своего аппарата сидел бледный рыжеволосый телеграфист с высокими
кудрями и полинявшим, скуластым лицом, офицер вздохнул и сказал:
- Держу пари, что этот телеграфист влюблен в ту хорошенькую. Жить среди
поля под одной крышей в этим воздушным созданием и не влюбиться - выше сил
человеческих. А какое, мой друг, несчастие, какая насмешка быть сутулым,
лохматым, сереньким, порядочным и неглупым, и влюбиться в эту хорошенькую и
глупенькую девочку, которая на вас ноль внимания! Или еще хуже: представьте,
что этот телеграфист влюблен и в то же время женат и что жена у него такая
же сутулая, лохматая и порядочная, как он сам... Пытка!
Около нашего вагона, облокотившись о загородку площадки, стоял
кондуктор и глядел в ту сторону, где стояла красавица, и его испитое,
обрюзглое, неприятно сытое, утомленное бессонными ночами и вагонной качкой
лицо выражало умиление и глубочайшую грусть, как будто в девушке он видел
свою молодость, счастье, свою трезвость, чистоту, жену, детей, как будто он
каялся и чувствовал всем своим существом, что девушка эта не его и что до
обыкновенного человеческого, пассажирского счастья ему с его преждевременной
старостью, неуклюжестью и жирным лицом так же далеко, как до неба.
Пробил третий звонок, раздались свистки, и поезд лениво тронулся. В
наших окнах промелькнули сначала кондуктор, начальник станции, потом сад,
красавица со своей чудной, детски-лукавой улыбкой...
Высунувшись наружу и глядя назад, я видел, как она, проводив глазами
поезд, прошла по платформе мимо окна, где сидел телеграфист, поправила свои
волосы и побежала в сад. Вокзал уже не загораживал запада, поле было
открыто, но солнце уже село, и дым черными клубами стлался по зеленой
бархатной озими. Было грустно и в весеннем воздухе, и на темневшем небе, и в
вагоне.
Знакомый кондуктор вошел в вагон и стал зажигать свечи.

Алчные до сердец демоны..)

Может и так... Но не хотелось бы... Пока веришь в прекрасное, есть какой-то ориентир в жизни...

Любителям демонов и демонических аниме.



А.П. Чехов


ТЫСЯЧА ОДНА СТРАСТЬ, или СТРАШНАЯ НОЧЬ

(РОМАН В ОДНОЙ ЧАСТИ С ЭПИЛОГОМ)

Посвящаю Виктору Гюго

На башне св. Ста сорока шести мучеников пробила полночь. Я задрожал.
Настало время. Я судорожно схватил Теодора за руку и вышел с ним на улицу.
Небо было темно, как типографская тушь. Было темно, как в шляпе, надетой
на голову. Темная ночь - это день в ореховой скорлупе. Мы закутались в
плащи и отправились. Сильный ветер продувал нас насквозь. Дождь и снег -
эти мокрые братья - страшно били в наши физиономии. Молния, несмотря на
зимнее время, бороздила небо по всем направлениям. Гром, грозный,
величественный спутник прелестной, как миганье голубых глаз, быстрой, как
мысль, молнии, ужасающе потрясал воздух. Уши Теодора засветились
электричеством. Огни св. Эльма с треском пролетали над нашими головами. Я
взглянул наверх. Я затрепетал. Кто не трепещет пред величием природы? По
небу пролетело несколько блестящих метеоров. Я начал считать их и насчитал
28. Я указал на них Теодору.
- Нехорошее предзнаменование! - пробормотал он, бледный, как изваяние
из каррарского мрамора.
Ветер стонал, выл, рыдал... Стон ветра - стон совести, утонувшей в
страшных преступлениях. Возле нас громом разрушило и зажгло восьмиэтажный
дом. Я слышал вопли, вылетавшие из него. Мы прошли мимо. До горевшего ли
дома мне было, когда у меня в груди горело полтораста домов? Где-то в
пространстве заунывно, медленно, монотонно звонил колокол. Была борьба
стихий. Какие-то неведомые силы, казалось, трудились над ужасающею
гармониею стихии. Кто эти силы? Узнает ли их когда-нибудь человек?
Пугливая, но дерзкая мечта!!!
Мы крикнули кошэ. Мы сели в карету и помчались. Кошэ - брат ветра. Мы
мчались, как смелая мысль мчится в таинственных извилинах мозга. Я всунул
в руку кошэ кошелек с золотом. Золото помогло бичу удвоить быстроту
лошадиных ног.
- Антонио, куда ты меня везешь? - простонал Теодор. - Ты смотришь
злым гением... В твоих черных глазах светится ад... Я начинаю бояться...
Жалкий трус!! Я промолчал. Он любил е е. О н а любила страстно
его... Я должен был убить его, потому что любил больше жизни ее. Я любил
е е и ненавидел его. Он должен был умереть в эту страшную ночь и
заплатить смертью за свою любовь. Во мне кипели любовь и ненависть. Они
были вторым моим бытием. Эти две сестры, живя в одной оболочке, производят
опустошение: они - духовные вандалы.
- Стой! - сказал я кошэ, когда карета подкатила к цели.
Я и Теодор выскочили. Из-за туч холодно взглянула на нас луна. Луна -
беспристрастный, молчаливый свидетель сладостных мгновений любви и мщения.
Она должна была быть свидетелем смерти одного из нас. Пред нами была
пропасть, бездна без дна, как бочка преступных дочерей Даная. Мы стояли у
края жерла потухшего вулкана. Об этом вулкане ходят в народе страшные
легенды. Я сделал движение коленом, и Теодор полетел вниз, в страшную
пропасть. Жерло вулкана - пасть земли.
- Проклятие!!! - закричал он в ответ на мое проклятие.
Сильный муж, ниспровергающий своего врага в кратер вулкана из-за
прекрасных глаз женщины, - величественная, грандиозная и поучительная
картина! Недоставало только лавы!
К о ш э. Кошэ - статуя, поставленная роком невежеству. Прочь рутина!
Кошэ последовал за Теодором. Я почувствовал, что в груди у меня осталась
одна только любовь. Я пал лицом на землю и заплакал от восторга. Слезы
восторга - результат божественной реакции, производимой в недрах любящего
сердца. Лошади весело заржали. Как тягостно быть не человеком! Я освободил
их от животной, страдальческой жизни. Я убил их. Смерть есть и оковы и
освобождение от оков.
Я зашел в гостиницу "Фиолетового гиппопотама" и выпил пять стаканов
доброго вина.
Через три часа после мщения я был у дверей ее квартиры. Кинжал, друг
смерти, помог мне по трупам добраться до ее дверей. Я стал прислушиваться.
Она не спала. Она мечтала. Я слушал. Она молчала. Молчание длилось часа
четыре. Четыре часа для влюбленного - четыре девятнадцатых столетия!
Наконец она позвала горничную. Горничная прошла мимо меня. Я демонически
взглянул на нее. Она уловила мой взгляд. Рассудок оставил ее. Я убил ее.
Лучше умереть, чем жить без рассудка.
- Анета! - крикнула о н а. - Что это Теодор нейдет? Тоска грызет мое
сердце. Меня душит какое-то тяжелое предчувствие. О Анета! сходи за ним.
Он наверно кутит теперь вместе с безбожным, ужасным Антонио!.. Боже, кого
я вижу?! Антонио!
Я вошел к ней. Она побледнела.
- Подите прочь! - закричала она, и ужас исказил ее благородные,
прекрасные черты.
Я взглянул на нее. Взгляд есть меч души. Она пошатнулась. В моем
взгляде она увидела всё: и смерть Теодора, и демоническую страсть, и
тысячу человеческих желаний... Поза моя - было величие. В глазах моих
светилось электричество. Волосы мои шевелились и стояли дыбом. Она видела
пред собою демона в земной оболочке. Я видел, что она залюбовалась мной.
Часа четыре продолжалось гробовое молчание и созерцание друг друга.
Загремел гром, и она пала мне на грудь. Грудь мужчины - крепость женщины.
Я сжал ее в своих объятиях. Оба мы крикнули. Кости ее затрещали.
Гальванический ток пробежал по нашим телам. Горячий поцелуй...
Она полюбила во мне демона. Я хотел, чтобы она полюбила во мне
ангела. "Полтора миллиона франков отдаю бедным!" - сказал я. Она полюбила
во мне ангела и заплакала. Я тоже заплакал. Что это были за слезы!!! Через
месяц в церкви св. Тита и Гортензии происходило торжественное венчание. Я
венчался с н е й. О н а венчалась со мной. Бедные нас благословляли!
О н а упросила меня простить врагов моих, которых я ранее убил. Я
простил. С молодою женой я уехал в Америку. Молодая любящая жена была
ангелом в девственных лесах Америки, ангелом, пред которым склонялись львы
и тигры. Я был молодым тигром. Через три года после нашей свадьбы старый
Сам носился уже с курчавым мальчишкой. Мальчишка был более похож на мать,
чем на меня. Это меня злило. Вчера у меня родился второй сын... и сам я от
радости повесился... Второй мой мальчишка протягивает ручки к читателям и
просит их не верить его папаше, потому что у его папаши не было не только
детей, но даже и жены. Папаша его боится женитьбы, как огня. Мальчишка мой
не лжет. Он младенец. Ему верьте. Детский возраст - святой возраст. Ничего
этого никогда не было... Спокойной ночи!