И мысли его зациклились на этом необычном преподавателе, который не так давно в пух и прах раскритиковал Гришины знания по билету и всему курсу, в весьма бесцеремонной манере ткнул бедолагу-студента носом в бездну его невежества, тем самым поставив под сомнение Гришину и так не сильно высокую самооценку, на что Гриша, безусловно, не на шутку рассердился. Рассердился на это, а также на бесповоротно загубленный летний отдых. Но, тем не менее, в глубине души он понимал, что даже после такого этот преподаватель останется для него авторитетом.
Иннокентий Павлович, или Кеша, как его между собой называли студенты, был тем, кого сильно уважали и люто ненавидели одновременно. В нём доброта и чуткость к студентам в течение семестра весьма странным образом переплеталась с жестокостью к ним же во время сессии. Он был как палач, который в военное время бесстрастно расстреливал приговорённых к смерти, а как война заканчивалась, начинал разводить цветы и приветливо улыбаться соседям, ничем не выдавая своего прошлого. Или почти ничем. Пока шёл семестр, он читал свой курс в одном из институтов и делал это весьма успешно. У него был умеренно громкий голос и чёткая дикция, что позволяло ему вещать на большую аудиторию без использования микрофона. Он глубоко знал свой предмет, умел просто и доходчиво объяснять сложные вещи, обладал потрясающим чувством юмора, буквально весь искрился энтузиазмом и обладал замечательной способностью заражать им своих слушателей. Всё это в сочетании с тем, что учебная часть, как правило, ставила его предмет не первой парой, обеспечивало ему стабильную посещаемость лекций даже самыми нерадивыми студентами.
Семинары Кеша вёл не менее увлекательно: на них невозможно было спать или дремать, даже если кто-то изначально приходил туда с такой целью. Кеша умел заинтересовать – его эрудированность и подкованность во многих областях, и отдалённо не связанных с его специальностью, казалось, не ведала границ. Ему нетрудно было объяснить что-то в индивидуальном порядке, и порой, если студент никуда не торопился, такие объяснения могли затянуться на час, а то и больше. Он, и глазом не моргнув, отвечал на самые глупые вопросы, раз за разом повторяя банальные вещи, если в том для кого-то была необходимость.
В смысле знаний Кеша давал очень много, но и требовал тоже немало. В течение семестра это проявлялось в том, что люди из его группы очень долго ходили сдавать ему коллоквиумы. Чтобы получить заветное «зачтено», надо было знать практически всё. Но это был не какой-то словесный ультиматум, выдвинутый однажды Кешей, это было как нечто само собой разумеющееся. Если человек чего-то не мог ответить, Кеша всегда интересовался, отчего так – из-за непонимания или забывчивости. В первом случае он всё ещё раз досконально объяснял и отправлял переваривать полученную информацию, во втором – просто отправлял вспоминать. Но так или иначе, человек в тот день зачёта не получал, а, придя в следующий раз, вновь подвергался гонениям по всему материалу, куда входили этот и предыдущий коллоквиумы – они, с точки зрения Кеши, ни в коем случае не подлежали забвению.
Но вот на экзамен…. На экзамен, казалось, приходил вовсе не тот человек, который читал лекции и вёл семинары: Кешина добродушность превращалась в холодную вежливость, эрудированность – в надменность, а остроумие – в язвительность. Сессия в полной мере обнажала ту черту Кешиного характера, которую студенты за ним подозревали ещё с вводной лекции, но вот то, что она может реализоваться в столь чудовищной форме – об этом до первой сдачи никто из третьекурсников и подумать не мог. В том, что касалось его предмета, Кеша был максималистом до мозга костей. На экзамене он не прощал ни малейшей неточности, ни даже лёгкой шероховатости. Лишь почуяв неуверенность в ответе, он, как пёс, начинал вскапывать это место, задавая всё новые и новые уточняющие вопросы. На каждое неверное утверждение он бросал какую-нибудь язвительную колкость, порой настолько язвительную, что отвечающему хотелось сквозь землю провалиться. Всякий свой допрос он заканчивал приблизительно одинаково: «Итак, мы с вами пришли к выводу, что вам неизвестны такие-то вещи – пожалуйста, не откажите себе в удовольствии с ними ознакомиться. Буду с нетерпением ждать встречи с вами на пересдаче!». У растерянных студентов сил не оставалось даже на спор. Всё, что они могли – это забрать зачётку и в недоумении уйти.
Тут раздался скрип открывающейся двери, и Гриша испуганно повернул голову на этот звук, опасаясь, что сам Кеша, которого спровоцировали по ещё непонятым наукой механизмам Гришины мысли, выглянул в коридор. Но опасения не подтвердились – перед ним, концептуально чрезвычайно похожий на него в этот момент - стоял его однокурсник Николай: такой же бледный и сутулый.
«Ну как?» - еле слышно спросил Гриша.
-Пересдача, - упавшим голосом ответил Николай. И, вздохнув, добавил, - осенью. Хотел я его попросить летом её поставить…
-А он что?- Гриша оживился, насколько это было возможно в его теперешнем состоянии.
- Да ничего, - отмахнулся Николай, - сказал, что отпуск у него намечается. На лоно природы поедет.
-Чтоб провалиться ему на этом лоне природы! – как-то неожиданно громко в сердцах произнёс Гриша, - и чтобы волки его там…
-Тихо ты, - шепнул Николай, - услышит же!
Гриша, поняв, как громко звучал его голос, побелел ещё сильнее и одними губами проговорил: «Пойдём отсюда от греха подальше!»
-Пойдём! – чуть более слышно поддержал его предложение Николай, и они направились к выходу из здания факультета.
А Иннокентий Павлович, который, между прочим, обладал неплохим слухом, усмехнулся про себя:
«Эх, студенты! Ну ничего, полезно их иногда погонять. Понятно, что им это дело не нравится – они ведь к халяве привыкшие». И спокойно продолжил заполнять экзаменационную ведомость.
На следующий день, в субботу, Иннокентий Павлович с псом-овчаркой Вюрцем благополучно преодолели 90 км на электричке и ещё пару км пешком до дачного посёлка «Стрела», где располагался небольшой загородный домик Иннокентия Павловича. Вюрц, весьма довольный увеличением его личного пространства с 15 квадратных метров до шести, как он считал, соток, радостно носился по лужайке перед домом. Периодически он пытался забежать на грядки, за что тут же получал оплеухи от недремлющего хозяина. Суббота ушла на разговоры с соседями и на бытовые дела, которые Иннокентий Павлович не успел закончить на майских праздниках: вроде окончательной уборки дома и облагораживания огорода. В воскресенье он намеревался пойти за ягодами – земляникой/черникой. Но после того, как его сосед Кондратий демонстративно продефилировал мимо его забора с корзинкой, полной петушков и черноголовок и, более того, заметив неподдельный интерес в глазах Иннокентия Павловича, выставил напоказ три шикарнейших белых гриба, Иннокентий Павлович уже знал, что в завтра ягоды отменяются. Воскресенье будет грибным днём.
Так и случилось – с вечера расчётливый Иннокентий Павлович приготовил всё необходимое, утром встал пораньше, и, растолкав пса, направился с ним к лесному массиву. Войдя в лес, хозяин и его пёс некоторое время шли по хоженой общей дороге, а затем свернули на едва различимую известную лишь заядлым грибникам тропку. Иннокентию Павловичу на этой тропке была знакома каждая травинка, и он, по пути к своей сакральной грибнице, про себя отмечал изменения, успевшие произойти тут с прошлого сезона.
«Супостат какой-то ветку сломал!- с тоской подумал он, глядя на берёзу, - зимой ещё, вероятно. Летом сюда, видно, пока никто не ходил. Руки бы ему оторвать за такие проделки!»
«Теперь и эта часть не зеленеет, - продолжал наблюдения Иннокентий Павлович, глядя на мёртвое дерево без листвы, у которого два последних лета зеленела только одна правая ветка.- Теперь и она погибла. Ничто не вечно.»
Тут Иннокентий Павлович отвёл глаза в сторону и увидел его: красавец белый стоял неподалёку от мёртвого дерева будто бы его противоположность: весь пышущий жизнью, впитавший, казалось, самую её квинтэссенцию. Иннокентий Павлович прикинул – до его грибницы ещё полчаса ходу, а грибы уже тут как тут, да ещё и такие благородные – что ж, можно посчитать это за хороший знак. Он осторожно приблизился к белому, срезал его и пристально осмотрел: да, самый настоящий белый гриб, не муляж и без червяков. Через мгновение гриб уже занял почётное место в корзине Иннокентия Павловича, а тот в это время чуть поодаль заметил целое скопление петушков.
«Нынче никак грибное лето», - довольно подумал Иннокентий Павлович, продвигаясь через заросли к петушкам. Вюрц семенил рядом. Грибная охота началась.
В итоге уже через час, так и не дойдя до своей грибницы, Иннокентий Павлович с полной корзиной отборных грибов вышел на берег лесного ручейка и решил в этом прохладном месте устроить небольшой привал, чтобы отдохнуть и перекусить. Вюрц неприминул плюхнуться в ручеёк, распугав лягушек, которые с недовольным кваканьем стали искать место поспокойней, поплавал там вдоволь, вылез, отряхнулся, даже не задев хозяина разлетавшимися во все стороны каплями, и лёг от него неподалёку.
Иннокентий Павлович тем временем развязал кулёк с едой, положил рядом с Вюрцем несколько сарделек, которые мгновенно исчезли в казавшейся бездонной пасти несколько изголодавшегося от утомительной прогулки пса, а сам принялся жевать бутерброд, запивая его компотом из пластмассовой бутылки.
Лес шумел. Повсюду слышался живой гул, издаваемый мириадами невидимых насекомых, птиц и прочим мелким зверьём. Сюда же вливался шелест травинок и ветвей деревьев, раскачиваемых лёгким ветерком. Иннокентий Павлович с удовольствием вдыхал пряный лесной аромат, подставляя пробивающимся сквозь густую листву лучам своё слегка затронутое морщинами лицо, и слушал музыку, которую играл этот неподражаемый лесной ансамбль. Он пребывал в прекрасном расположении духа, немалую роль в формировании которого играла мысль о количестве и качестве недавно собранных грибов. Однако оставалось решить следующий важный вопрос: совсем обнаглеть и дойти всё-таки до грибницы, надеясь наполнить ещё два пластмассовых пакета, покоящихся в карманах брюк Иннокентия Павловича и тем самый взять хоть какой-никакой реванш над Кондратием, или на сегодня успокоится и отправится домой с тем, что есть. Не в силах самостоятельно выбрать из этих двух вариантов, Иннокентий Павлович решил спросить совета у Вюрца.
- Ну что, приятель..., - начал было он делиться с псом своими сомнениями, но, повернув к тому голову, закончил фразу вовсе не так, как собирался, -А что это у тебя на голове?
Пёс исподлобья глядел на хозяина, водрузив морду на лапы. На его голове между ушей лежал зелёный кленовый лист.
Иннокентий Павлович протянул руку, чтобы взять лист, попутно думая:
«Странно всё это! Откуда тут взяться кленовому листу? Это ведь сосновый лес!»
Вюрц же, заметив тянущуюся к его голове руку хозяина, прикрыл глаза в радостном предвкушении. Протянутая рука могла означать только одно: сейчас его почешут за ухом. Однако вместо ожидаемого почёсывания он ощутил неслабый шлепок по макушке. Недовольно заворчав, Вюрц приготовил для хозяина недоумённо-осуждающий взгляд и открыл глаза. Его взгляд стоически приняли на себя три стоящие напротив берёзки – хозяина к своему удивлению Вюрц перед собой не увидел. Только корзинка с грибами стояла неподалёку. Пёс моментально вскочил на четыре лапы. В ноздри ему дарил терпкий сладкий запах.
Иннокентий Павлович внезапно почувствовал резкую боль в запястье левой руки. Всё остальное его тело будто пронзили мельчайшие иголки, множество иголок – по одной на каждый капилляр. Он попытался вдохнуть – но от этого сделалось только хуже. Его лёгкие словно наполнились биты стеклом – выдохнуть было уже невозможно. Мозг Иннокентия Павловича осознал, что всё изменилось. Пропали звуки. Вокруг стояла мёртвая, пугающе безмолвная тишина. Дошёл сигнал от глазного нерва: исчез лесной пейзаж. Лишь чёрное, бездонное небо, на фоне которого, чуть сбоку, вырисовывался силуэт чего-то гигантского и давящего – лишь эту странную картину видели глаза Иннокентия Павловича. Но видели лишь мгновение. В следующие момент они покрылись твёрдой коркой. И стали просто смотреть.
Социальные закладки